Мария Островская: «Я наблюдала, как психиатры сходят с ума: когда человеку предоставляется такая власть, с ним что-то происходит»

ИСТОЧНИК СТАТЬИ: ФОНД МИЛОСЕРДИЕ

…

Официально признать человека недееспособным – значит, вынести ему приговор, обрекая его на поражение во многих правах. Еще не так давно многих обитателей психоневрологических интернатов суды признавали недееспособными, даже не видя их, что называется, «автоматом». Сотрудникам вышеупомянутых учреждений казалось, что так удобнее.

Ситуация постепенно меняется, и теперь судьи уже не выносят подобных решений заочно. Однако и дееспособные подопечные ПНИ не всегда имеют возможность выбирать для себя образ жизни. Многие из них могут жить самостоятельно, лишь эпизодически пользуясь посторонней помощью, и по закону им полагается отдельное жилье.

Увы, часто администрация ПНИ не информирует проживающих там людей об их правах. Санкт-Петербургская благотворительная общественная организация уже более 20 лет оказывает помощь людям с отклонениями в ментальном и физическом развитии. Один из последних проектов «Перспектив» – правовые семинары для сотрудников и подопечных ПНИ. О нынешнем положении обитателей интернатов рассказывают директор «Перспектив» Мария Островская и юрист этой организации Екатерина Таранченко.

Мария Островская: Когда мы задумывали наши правовые семинары, мы думали, что будем просвещать подопечных ПНИ, а выяснилось, что эти семинары нужны и представителям администрации. О многих нюансах законодательства они не знают и даже не задумываются. Они очень хорошо знают только имеющие к их работе отношение подзаконные акты – инструкции, положения.

Как-то мы пришли в один ПНИ, где очень хороший директор, который на самом деле печется о проживающих в этом учреждении. Но когда мы сказали ему о Конвенции о правах инвалидов, он удивился: «Какая Конвенция?» Тут же позвал их юриста, потребовал распечатать ему этот документ. То есть они могут очень долго не замечать каких-то глобальных изменений. Получается, что система ПНИ очень инертна.

Екатерина Таранченко: К нам попадают обращения людей, заинтересованных в судьбе кого-то из проживающих в ПНИ, поскольку у самих проживающих в ПНИ редко бывает возможность обратиться куда-либо. То есть, как правило, к нам обращаются родственники, друзья или работающие в ПНИ волонтеры. Мы даем им юридические консультации, в отдельных случаях беремся полностью вести дело. Например, помогаем человеку собрать документы, чтобы он встал на очередь на получение жилья, или обжаловать в суде признание человека недееспособным. Эти две темы – получение жилья и проблемы дееспособности/недееспособности – основные, с которыми к нам обращаются.

– Много ли в вашей практике случаев, когда человеку удается восстановить дееспособность?
Е. Т.: Нет, скорее, это единичные случаи. В основу системы восстановления дееспособности положен принцип: состояние человека должно измениться так, что он, например, стал понимать значение своих действий. А у людей в ПНИ мало возможностей как-то развиваться, реабилитироваться. Поэтому их состояние нечасто меняется в лучшую сторону.

В суде сложно что-то доказать, даже когда сама администрация интерната подает заявление на восстановление дееспособности своего подопечного, чаще всего суды в этом отказывают. Надо сказать, что в настоящее время случаев дееспособности стало больше. И законодательство стало более прогрессивным – ввели понятие ограниченной дееспособности. Хотя этот закон еще не вступил в силу, представление о том, что такое дееспособность и недееспособность, меняется. Меняются и правовые подходы.

– Неужели бывает так, что на восстановление дееспособности подает администрация ПНИ?
Е. Т.: Да. Есть более-менее самостоятельные подопечные ПНИ, у которых неплохой контакт с администрацией.

– Существуют ли четкие критерии дееспособности? Как-то обозначен минимум навыков, обладая которыми человек гарантированно будет признан дееспособным?
Е. Т.: Суд в первую очередь исследует способность человека распоряжаться своим имуществом. Человек, который претендует на то, чтобы его признали дееспособным, должен доказать, что он понимает значение сделок – что сколько стоит, возможность дать деньги взаймы, возможность что-то подарить.

– Как это проверяется? Существует какой-то набор вопросов, тесты?
Е. Т.: Во-первых, проводится судебно-психиатрическая экспертиза – человека обследуют психиатры либо в стационаре, либо амбулаторно. Психиатры просто проверяют интеллектуальное и психологическое состояние человека. Проверяют, например, насколько человек внушаем. Они, конечно, используют специальные тесты. А суд задает вопросы, типа: «Сколько вы получаете денег? На что вы их можете потратить? Какое еще у вас есть имущество? Как вы можете им распорядиться? К кому вы обратитесь за помощью, если вам предложат заключить договор?»

Но никакого стандарта нет, в каждом конкретном случае решение принимает судья. У нас есть партнер, адвокат Дмитрий Бартенев, тот самый, который выиграл в Конституционном суде дело Ирины Деловой, после чего в наше законодательство было введено понятие «ограниченная дееспособность». Смысл этого понятия в том, что человек может понимать какие-то бытовые моменты, в том числе и связанные с имуществом.

Например, Ирина, проживающая в ПНИ №3, понимает, что делать с пенсией, но не может представить, как совершать сделки, касающиеся жилья. И получалось, что суд хотел полностью лишить ее дееспособности, потому что она не может совершать весь объем возможных сделок. То есть ее хотели лишить даже того минимума самостоятельности, который ей доступен. А Дмитрий Бартенев делится с нами опытом, так как он постоянно имеет дело с результатами экспертиз и взаимодействует с психиатрами, их проводящими.

М. О.: Ирина – наша подопечная. Первый раз мы выиграли ее дело, доказав, что при установлении ее недееспособности были процессуальные нарушения. Но администрация интерната снова подала в суд, чтобы недееспособной ее все-таки признали. На нас они рассердились, восприняли наши действия, как атаку на «священные принципы» ПНИ. Но мы пошли по инстанциям и дошли до Конституционного суда.

Постепенно до администрации ПНИ стало доходить, что мы не нападаем на их учреждение, а просто хотим навести в законодательстве порядок, позволяющий гибко решать эти вопросы. Директор ПНИ стала понимать, что это принесет пользу и им, так как на них будет меньше ответственности. И в Конституционном суде, где мы были противоборствующими сторонами, она встала и рассказала историю про гитару, которая, по-моему, стала решающей: их подопечный, признанный недееспособным, хочет купить гитару, у него есть деньги, которые он откладывал с пенсии, но органы опеки и попечительства не позволяли администрации интерната разрешить ему сделать эту покупку. Не позволяли просто потому, что считали гитару лишней для него.

И директор ПНИ заявила, что так невозможно нормально заботиться о подопечных. Этой очень живой историей она сама же и доказала, что в вопросах юридической дееспособности необходима гибкость. И когда мы вышли из зала суда, эта женщина нас благодарила.

Е. Т.: Еще проблема в том, что в Санкт-Петербурге только одно заведение, где проводятся эти экспертизы – психиатрическая больница №6. И там более-менее известны позиции экспертов – они довольно жесткие. То есть они склонны предъявлять высокие требования к состоянию человека. И потому очень часто дают отрицательные заключения. Есть даже случаи, когда судьи признавали людей дееспособными вопреки заключениям психиатров.

– Как вы думаете, с чем связана такая жесткая позиция экспертов-психиатров?
Е. Т.: Трудно сказать. Я думаю, что у них с советских времен сохранилось определенное отношение к человеку вообще, что это какой-то ценностный уровень. То есть человек должен быть либо полностью сохранен, либо проще лишить его дееспособности – на всякий случай.

– С какими учреждениями сейчас «Перспективы» сотрудничают на постоянной основе?
М. О.: Только с Детским домом-интернатом №4 в Павловске и взрослым ПНИ №3. Но теперь, поскольку ПНИ №3 по причине своей переполненности больше не берет выпускников ДДИ №4, наши подопечные попадают в другие интернаты. В этих учреждениях мы не можем развернуть такую же деятельность, но, по крайней мере, мы хотим их навещать.

– Хотите, но что-то вам мешает?
М. О.: Да, нас не везде пускают. Наших волонтеров не пускают в ПНИ №7, где тоже проживают наши подопечные. Сначала администрация ПНИ мотивировала это простым вопросом: «Зачем?» Потом, когда мы стали привлекать к этой проблеме внимание общественности и официальных лиц, написали в Комитет по социальной политике Санкт-Петербурга, они нашли бабушку нашего подопечного – хотя это взрослый и дееспособный человек. Бабушка ни разу не навещала его в детском доме-интернате, но тут она высказалась, что волонтеры кажутся ей подозрительными, и она не хочет, чтобы они общались с ее внуком. Притом, что она не является его официальным представителем, на нее теперь ссылаются и Комитет по социальной политике, и прокуратура.

– Вы сказали, что к вам обращаются не только родственники проживающих в ПНИ, но и просто знакомые, те же волонтеры. Какие есть права у этих последних? Что они могут по отношению к людям, находящимся в ПНИ или в психиатрических больницах, чего не могут? Например, однажды мне не позволили навестить знакомого, постоянного проживающего в ПНИ, а в тот момент находящегося в психиатрической больнице, но не на остром отделении.
Е. Т.: Ваша ситуация неправомерная. В законе о психиатрической помощи и в законе о социальном обслуживании сказано, что находящиеся в ПНИ и в больницах могут принимать посетителей – не только родственников.

М. О.: Единственное, что в психиатрической больнице в зависимости от состояния пациента врачи могут ограничить его общение вообще с кем бы то ни было. Насколько я понимаю, поэтому у них очень широкие возможности для произвола. И утверждения врачей человек со стороны никак проверить не может.

В законе о психиатрической помощи сказано о нескольких режимах содержания человека в психиатрической больнице: наблюдательный режим (когда за человеком наблюдают постоянно), возможность выхода на территорию больницы и возможность выхода за территорию больницы.

Также в этом законе сказано, что права жителей ПНИ идентичны правам пациентов психиатрических больниц. Из чего некоторые юристы делают вывод, что права жителей ПНИ в той же степени ограничены, как и права пациентов психиатрических больниц. Соответственно, и сотрудники ПНИ часто считают, что они могут по медицинским показаниям ограничивать своих подопечных практически во всем.

Мы оспорить решение врачей не можем. И получается закрытая система. Я сама по образованию клинический психолог, начала свою карьеру в психиатрической больнице и была потрясена всей этой ситуацией. В результате я стала работать там, где работаю теперь. Такой власти, какая есть в ПНИ и психиатрических больницах у одних людей над другими, нет больше нигде, даже, кажется, в тюрьме.

Я наблюдала, как психиатры на этой почве сходят с ума: когда человеку предоставляется такая власть, с ним что-то происходит. Приходят нормальные молодые врачи, с интересом к пациенту, с уважением к его личности, а через год они либо очень сильно меняются, либо уходят из этой системы. Только недавние изменения в законе о психиатрической помощи эту власть несколько ограничили.

Но все равно: если вам сказали, что вы не можете посетить своего знакомого по причине ухудшения его состояния, вы не сможете проверить это утверждение. Вот пермские правозащитники (а Пермь у нас – столица по защите прав человека) установили контроль над тюрьмами, но они говорят, что в ПНИ пройти намного сложнее, чем в тюрьмы.

– Как вы думаете, с чем это связано?
М. О.: Я думаю, что сопротивляется всякая закрытая система. Вопрос только в том, сколько усилий нужно, чтобы это сопротивление преодолеть. Психиатрическая система лучше защищена вот этими медицинскими и квазимедицинскими соображениями. Сейчас мы вместе с московским Центром лечебной педагогики пытаемся пролоббировать такие изменения в законе о психиатрической помощи, чтобы ПНИ и больницы уже нельзя было уравнивать.

Логика такая: в интернат не может попасть человек в остром психическом состоянии, он попадает только в больницу. Значит, между этими учреждениями не может быть знак равенства.

– Вы проводите информационные семинары в ПНИ, их слушают люди, там проживающие. Если кто-то из них, воодушевившись полученной от вас информацией, решит выйти из ПНИ, получить жилье, он окажется неподготовленным к обычной жизни в нашем обществе – как выпускники обычных детдомов, только у него еще и нарушения физического или интеллектуального развития. Вы как-то представляете сопровождение таких людей? Кто этим должен заниматься?
М. О.: Да, если не создавать систему сопровождения, то, конечно, люди, уходящие из ПНИ, подвергаются большой опасности. Система сопровождения должна создаваться параллельно с изменениями в законе о психиатрической помощи. А создавать такую систему должен Комитет по социальной политике.

Ведь есть широчайшая амбулаторная сеть, в которую по крайней мере в Петербурге вкладываются большие деньги. Нам завидуют другие города – в каждом районе у нас есть центры социальной реабилитации, есть комплексные центры социального обслуживания населения. Во многих города подобной сети нет. Но эта сеть почему-то понимает надомные услуги людям с инвалидностью, как «принести продукты», то есть инвалидам, проживающим у себя дома, оказывается недостаточный объем помощи. И социальным работникам не хватает квалификации для работы с ментальными инвалидами.

Моя подруга работает с инвалидами в Германии, по сути она социальный работник, но ее подготовка сравнима с подготовкой психолога у нас. У нее шесть или семь подопечных, она помогает им в бытовых нуждах, при необходимости связывается с другими специалистами. У нас пока нет такой системы и нет настолько квалифицированных социальных работников. Но средства этой амбулаторной сети выделяются. На что они тратятся, для меня большая загадка.

Сейчас при Комитете по социальной политике создан общественный совет, который занимается тотальным мониторингом всей системы социального обслуживания в Санкт-Петербурге. Я в этот совет не вхожу, но общаюсь с коллегами, которые туда вошли, и знаю, что проверяют они очень тщательно. Но пока ситуация такова: в центры социальной реабилитации ходят взрослые люди, которые вполне могли бы работать, и дети, которые вполне могут ходить в школу. Потому что с ними проще.

Людей в тяжелых состояниях в эти центры не берут. То есть получается, что средства выделяются, но они направляются не туда. Я пыталась говорить с представителями Комитета по социальной политике о том, чтобы был изменен регламент работы этих центров социальной реабилитации, чтобы они брали людей не на два месяца в году, а занимались ими постоянно и были ориентированы именно на сложных клиентов.

Мне ответили так: «Если мы на это пойдем, возникнет социальная напряженность. Сейчас мы обслуживаем около 1500 человек. Вы хотите, чтобы мы сконцентрировались на меньшем количестве людей, которые нуждаются в более серьезной поддержке. Значит, нам придется лишить наших услуг других людей, которые выйдут на улицу протестовать». Понимаю их чиновничью логику, но от этого не легче.

Получается, что изначально неправильно сформированная система теперь ориентирована на конкретных людей, которые не хотят лишаться ее услуг. При этом надо сказать, что мы видели своими глазами и неоднократно совсем пустые центры социальной реабилитации, сотрудники которых просто сидят и ждут, когда к ним кто-нибудь придет.

Мы знаем от членов семей наших подопечных, как им звонят из этих центров и умоляют срочно привести к ним клиентов на период проверки. Так что получается, что люди из Комитета по социальной политике отчасти лукавят.

– А «Перспективы» готовы взять на себя сопровождение хотя бы нескольких людей, которые, узнав о своих правах, добьются получения жилья и выйдут из ПНИ?
М. О.: Понемногу мы готовимся к этому. Пока что у нас есть система сопровождения семей, в которых есть дети – тяжелые инвалиды. Но программу сопровождения взрослых людей мы только начинаем реализовывать. Надеемся, что в следующем году она уже заработает.

– Кто должен сопровождать человека, вышедшего из ПНИ? Специалист? Волонтер?
М. О.: Мне кажется, что его должен сопровождать социальный работник, обученный общению с особыми людьми. Но он не должен все делать сам, скорее, он должен быть менеджером, набирающим, как в универсаме, услуги от разных структур и контролирующим их оказание.

– Если это будет социальный работник от государства, его функции и полномочия, надо полагать, будут четко прописаны. А какими полномочиями будет обладать ваш сотрудник?
Е. Т.: Конечно, полномочия нашего сотрудника должны быть юридически оформлены. Если подопечный официально дееспособен, он может написать доверенность на совершение от своего имени тех или иных действий, в данном случае, на общение со всевозможными учреждениями, связанными с социальным обслуживанием.

М. О.: А вот если человек находится в интернате, картина совсем другая. У нас же удивительная коллизия: попасть в интернат даже недееспособный человек может только либо добровольно (это право за ним сохраняется), либо по решению суда, а вот выйти из интерната, администрация которого является его опекуном, он может только по решению этой самой администрации.

Е. Т.: После некоторых решений Конституционного суда теперь, если только недееспособный человек может общаться, то нельзя отправить его в интернат, минуя судебные инстанции. Потому что нахождение в психиатрической больнице или в интернате по сути близко к тюремному заключению, к которому человека нельзя принуждать, если он не совершил уголовных преступлений.

– А опекун недееспособного человека теряет свои полномочия, отправляя своего подопечного в интернат?
Е. Т.: Да. Хотя в законе есть «лазейка»: если недееспособный человек помещается в интернат, то за его опекуном могут быть оставлены его полномочия, если это соответствует интересам подопечного.

– Могут ли у недееспособного человека быть два опекуна?
Е. Т.: Закон предусматривает возможность множественного опекунства, но в том случае, если речь идет о физических лицах. То есть нельзя сделать так, чтобы у человека опекунами были его родственник и учреждение (интернат).

Беседовал Игорь ЛУНЕВ,  30.06.2014